Рабиндранат Тагор [без илл.] - Кришна Крипалани

Густые заросли цветов трепещут в такт мелодии флейты.

Отбрось и страх и стыд, приди, милая, приди!

Следуя манере древних стихотворцев, он поставил в последней строке имя автора — Бхану Шингхо, что означает в точности то же, что и его собственное имя "Рабиндранат" — "Повелитель Солнца".

Созданные таким образом стихи он прочел одному из приятелей, сказав, что они были написаны поэтом XV века. Приятелю стихи понравились, он не догадался о подделке. Так они появились в "Бхароти", причем юный Роби объяснял во вступительной заметке, что, роясь в архивах библиотеки общества "Брахма Самадж", он обнаружил рукопись поэта XV столетия.

Кое-кто из читателей поддался на обман, и в своих мемуарах Рабиндранат вспоминал позднее, как один бенгальский ученый, доктор Нишиканто Чоттопадхай, преподававший в университетах Эдинбурга, Санкт-Петербурга и Лейпцига, в своей книге об индийской лирической поэзии, которую он выпустил в Германии, высоко оценил творчество Бхану Шингхо.

Вспоминая об этой мистификации, Тагор писал: "Надо было проверить поэзию Бхану Шингхо на звук. В ней не было пленительного пения наших древних флейт, но только дребезжание современной шарманки, привезенной из-за границы".

В те дни сами по себе литературные занятия не считались профессией, и поэтому понятно, что в семье раздумывали, как бы направить порывистый характер не по годам развитого мальчика в полезное и достойное русло. Один из старших братьев, Шотендронат — первый индиец, поступивший в колониальную администрацию, — предложил взять с собою Рабиндраната в Англию, куда он собирался вскоре отправиться. Отец согласился, и Рабиндранат поехал с братом в Ахмадабад,[24] где старший брат исполнял в то время обязанности окружного судьи. Было решено, что он проведет несколько месяцев с братом, чтобы подготовиться к поездке и улучшить свои манеры в соответствии с требованиями британского этикета. Так началось его второе путешествие за пределы Бенгалии, на этот раз в западную Индию. Судья жил во дворце XVII века, построенном принцем Хусру (известным в дальнейшем как император Шах Джахан, строитель Тадж-Махала). Дом стоял на открытой возвышенности над берегом реки Сабармати. Шотендронат проводил в суде целые дни, и младший брат, внезапно вырванный из праздничной, кипучей атмосферы семейного гнезда в Калькутте, чувствовал себя одиноким и покинутым. Его не оставляли мысли о собственном несовершенстве — он понимал, что жизнь — это нечто большее, чем литература, что ему предстоит обратить лицо к действительности — мысли эти впоследствии овладевали им снова и снова. В одном из первых стихотворений, написанных в Ахмадабаде, он взывает к главной богине своей жизни и молит ее искупить бесплодие его бытия, вдохнуть силу духа и дать цель его существованию, "бесполезному, беспомощному и безрассудному". Он просит дать возможность испытать свое мужество в деяниях и "вписать свое нетленное имя в свиток времени".

В кабинете брата хранилось множество книг на английском и на санскрите, и одинокий мальчик жадно вчитывался в английскую литературу, а через ее посредство — в другие европейские литературы. Статьи, которые он посылает в это время в журнал "Бхароти", свидетельствуют о широком диапазоне его интересов. Вот лишь некоторые из заголовков: "Саксы и англосаксонская литература", "Норманны и англонорманнская литература", "Петрарка и Лаура", "Данте и его поэзия", "Гёте", "Чаттертон" и так далее.

Он нередко переводил стихи европейских поэтов и включал их в качестве иллюстраций в свои статьи. Кроме книжных исследований, которые показывают нам широту его интересов и силу его любознательности, он много пишет в эти дни по самым разным предметам.

Он провел в Ахмадабаде всего около четырех месяцев, но период этот стал важной ступенью в его внутреннем развитии. Именно здесь он начал сам сочинять мелодии к своим песням. В Калькутте он часто наблюдал, как его брат Джотириндронат подбирает мелодии, пробегая пальцами по клавишам фортепьяно. Теперь Рабиндранат сам сочинял музыку и слова. Такой вид поэтического творчества, когда то слова, появившись, влекут за собой мелодию, то мелодия, наоборот, вызывает слова, то они рождаются одновременно, остался для него главным до конца. Всего он создал слова и музыку к более чем двум тысячам песен. Их поют в Бенгалии по всякому поводу, и широта их популярности превосходит даже известность его поэзии. Сам он неоднократно говорил, что, если даже стихи и само его имя когда-нибудь окажутся забыты, народ по-прежнему будет петь его песни.

В Ахмадабаде он задумал один из своих лучших рассказов, "Голодные камни", написанный несколько позже. Он жил в доме, где камни были немыми свидетелями сцен празднеств и интриг, подобных тем, что описаны в "Тысяче и одной ночи". И воображение его в свободном полете воссоздавало сцены ушедших дней. "В Ахмадабаде, — писал он, — я впервые почувствовал, что история замерла и стоит, обратив лицо к благородному прошлому… Сколько столетий пронеслось с тех времен! Вот Нахабат-хана, Певческая галерея, — здесь день и ночь играл оркестр, подбирая музыку, соответствующую восьми частям суток. Ритмичный топот подкованных коней разносился по улицам, когда проводились роскошные парады турецкой кавалерии и солнце сверкало на наконечниках копий. Во дворе падишаха одни заговоры сменяли другие. Абиссинские евнухи с мечами наголо охраняли внутренние покои. В садах гарема плескали фонтаны розовой воды, браслеты позвякивали на запястьях жен падишаха. Сегодня Шахибаг безмолвен, как забытая сказка. Его цвета поблекли, его звуки умолкли. Очарования тех дней исчезли, и ночи утратили свой загадочный аромат".

После нескольких месяцев в Ахмадабаде старший брат Шотендронат решил, что Роби пойдет на пользу, если он получит возможность попрактиковаться в разговорном английском языке, привыкнуть к западному образу жизни, к женскому обществу. Он послал брата в Бомбей к своему другу доктору Атмараму Пандурангу Туркхуду, известному врачу и одному из самых прогрессивных людей своей эпохи. Бремя "обучения" Роби пало на младшую дочь в семье, прелестную девушку, недавно вернувшуюся из Англии и по тем временам весьма искушенную в тонкостях цивилизации. Ана (полное имя ее Аннапурна) была лишь немногим старше Роби. Учительница с радостью приняла на себя заботы, тем более что ученик вскоре был очарован такой милой наставницей.

"Мои успехи были заурядны, — вспоминал он в возрасте восьмидесяти лет. — Я не мог похвастаться перед нею своей начитанностью, но при первом же удобном случае сообщил, что могу сочинять стихи. Это было единственное достоинство, каким я мог надеяться завоевать ее внимание. Когда я поведал ей о своем поэтическом даре, она ни на минуту не усомнилась. Она попросила меня найти для нее поэтическое имя, и то, которое я придумал, очень ей понравилось. Я задумал вплести это имя в сложенные мною